Русалия - Страница 121

121

Не одну такую сказочку Вихорко рассказал. Не одной побаской другие его поддержали.

— Ну довольно, — остановил наконец очередного рассказчика Святослав, — все же вечер сегодня обычный, нечего до ночи рассиживаться. Праздник завтра. Так что, давайте, братья, — каждый сверчок на свой шесток.

Святослав брел в особые свои хоромы по крытому тесом переходу. Здесь было почти темно, лишь медовые блики в слюдяных окончинах от фонарей, с которыми гриди расползались по теремному двору к своим покоям. В руках у князя тоже была сальная свеча в медном ручном подсвечнике, но свеча случайно потухла по пути, и он не заботился о том, чтобы кликнуть кого-нибудь с огнем, поскольку столь привычной дорогой не сложно пройти и вовсе с закрытыми глазами.

Еще несколько шагов, и переход раздвоился. Справа едва-едва брезжил красноватый свет, — там находилась домашняя молельня, в которой в переднем углу перед огромным изображением сереброголового с золотыми усами Рода и значительно меньшими по размеру Хорсом, Перуном, Дажьбогом, Семарглом и Макошью всегда горели медные и серебряные светильники. Налево проход, ведущий в покои Святослава, был темен. Но мрак тот будто дышал, да-да, дышал, притом как-то испуганно-призывно, и показалось еще молодому князю, словно переходчивая струя острого волнующего духа, и манящего, и мерзкого, прилетала оттуда, из тревожного вздоха темноты. Малый сказал себе, что на сон грядущий нелишним было бы заглянуть в молельню и положить поклон Приносящему счастье, однако ноги будто бы сами повернули в сторону противоположную. И не успел Святослав сделать нескольких шагов, как совсем рядом с собой действительно услыхал не только трепетное дыхание, но и ощутил его жар на своей щеке. Невольно он прянул в сторону, — слабый отлив света едва обозначил очертания низкорослой женщины, вжавшейся спиной в стену перехода рядом с дверью, ведущую в сени Святославовых покоев. Сильный дух распаленной южной женщины (из одного его, казалось, было соткано почти невидимое тело) резко выламывался из мягкой совокупности знакомых запахов. Два больших навыкат глаза сверкали ужасом и пересиливающей тот ужас похотью. А достигавшее подчас князева лица дыхание, отдававшее душком жарких приправ, было столь знойным, что, казалось, прилетало из самого сердца песчаной родины филистимлян.

— Чего ты тут, Малуша? — спросил Святослав, как бы со стороны наблюдая за происходящей внутри него борьбой, в которой желание приблизиться к этой разгоряченной плоти вело спор с отвращением, внушаемым этими же самыми пахучими телесами.

Женщина только учащеннее задышала, но ничего не ответила.

— Так чего тебе? — он сделал полшага, вероятно, будучи уверен, что сделал это для того, чтобы лучше расслышать ответ.

Дыхание сделалось громче, а запах резче.

— Так что?

Пальцы его руки сквозь ткань с силой вжались в наполненную молодым жиром кожаную сумку. Женщину затрясло, но сквозь сомкнутые зубы прорвалось только жалобное кряхтение. И не успел Святослав опомниться, как чужое ловкое тело облепило его со всех сторон и понесло по темным волнам едкого наслаждения…

Для того, чтобы в праздничный день показаться на людях Ольга больше не прибегала к тем несчетным ухищрениям, которые были ей обыкновенны в былые времена. Придут ключница Малуша с девушками, умоют, оденут, что оденут — то и ладно. Вообще со времени своего позорного странствия в Царьгород она очень задичала, постарела, разжирела, обрюзгла, в баню прислуге приходилось загонять княгиню едва ли не силой, большей же частью она сидела или лежала на лавках в своей светелке, непременно при этом что-нибудь жуя. И если бы не завсегда находящаяся при ней ключница, то и вовсе готова была с внешним миром не встречаться, во всяком случае с населяющими его людьми.

А о Малуше вообще отдельное слово, поскольку настоящее ее имя было Эсфирь, и была она кровной дочерью (младшенькой) хазарского мэлэха-малика Иосифа. А оказалась она в Киеве в Ольгином тереме оттого, что в родном дому с самых младенческих своих лет выказала себя невозможно блядливой. В те годы, когда и скороспелые еврейские девчушки ни о чем не любопытствуют, кроме самых невинных ребячьих игрушек, эта уже была будто помешана на одной только увлеченности. И как это Бог выдумал, и для чего, а только, как завидит малютка Эсфирь человека мужеского пола (такого ли, как она, ребенка или взрослого мужа), так с ней просто что-то неладное начинает твориться. Уж она и прижмется, и потрется, а ежели человек вдруг потеряется, вовремя не умея сообразить, может ли он осаживать наскоки царской дочери, — то разойдется, ничуть не хуже наторелой дворцовой беспутницы. Вопрос складывался очень непростой. Ни лекари, ни чудотворцы не помогали, ее уж и запирать пытались, да вовсе-то лишать малолетнюю царевну свободы тоже выходило как-то… не того… Но когда десятилетнюю вострушку поймали как-то в постели ее собственного брата Аарона (у которого к тому времени свое потомство приблизительно в тот же возраст входило), стало ясно, что медлить больше нельзя. Чтобы не лишать кровиночку встречающихся на этом свете царских удовольствий, а вместе с тем избавить царский дом от позора, просовещавшись полночи, малик Иосиф и жена его Шифра решили безрассудную дочурку отправить хотя бы на время пожить в какой-нибудь царский дом, обязанный Хазарии рядом повинностей. И поскольку самым зависимым, укрощенным, но вместе с тем и достаточно богатым среди обозримых царств в эти годы малику Иосифу виделась именно Русия, то туда и была переправлена Эсфирь в срочном порядке. Имя Эсфирь показалось обитателям Киева слишком уж тарабарским, но поскольку была она дочерью малика, ее и стали здесь называть Малика, Мала, а затем — и Малуша.

121