Русалия - Страница 159

159

Покончив с этим в дом пошли.

— Ну что, теперь скотина в порядке будет? — от избытка ни с того ни с сего нахлынувших чувств обняла за плечи свою дедну Предслава.

— Может, Домовой это знает, — усмехнулась Дарина, сняла с гостьи шапку и огладила ей волосы, — а только старики наши так делали, и мы делаем.

Не светит зимой солнышко против летнего, быстро день гаснет. По случаю праздничных дней зажгли восковой светоч. Хозяйка принялась стол к вечере готовить. Прежде насыпала на него ржаного зерна, гороха, гречи, овса, да не просто, а в виде креста, крест же тот кругом обвела. Так к бесконечному множеству в доме солнечных знаков добавился еще один. Поверх зеренья лег подскатертник с расшитыми каймами, а поверх него уже и скатерть, покороче подскатертника, браная, где вкруг Вырия, разбросавшего под цветком Хорса свои пышные ветви, собрались и нарядные плясуньи, и волхвы с гуслями, и кувыркающиеся волкодлаки, и журавли, и птицы с человеческими ликами, и корова — на одном рогу баня, на другом котел, и заморские чуды, и князья, и ратаи, здесь, среди людей, и сама матушка Макошь ходила, и Лада с сыновьями своими, Лелем и Полелем, и старинушка Стрибо, и Див с Дивой, и другие совершенные существа, с тем, чтобы люди русские могли лицезреть их совершенство, и кто хотел, мог бы ценою своих усилий сам становиться богоподобным и достигать бессмертия.

А вот среди вышитых русальских игрищ, среди многоцветного виноградья стали появляться, будто бы овеществленные рисунки, мисы, рассольники, братина с ковшиками, кувшины, всякие горшки. Среди выставленных кушаний самое почетное место занимали непременные в эти дни молочные блины, толокно с квасом, ржаной кисель, очевидное излишество — медвяный взвар из заморского изюма, фиников и сушеных вишен и, конечно же, пшеничная каша с вареными в меду яблоками, сливами и грушами.

Начало трапезничанья прошло, как и полагается, в строгом молчании. Когда же беседа вновь могла быть признана уместной, Милолика повернулась к Предславе.

— А что, Слава, оставайся у нас ночевать, — проговорила она, беря с деревянного блюда выпеченного из теста, посыпанного льняным семенем гуся и разламывая его пополам.

— Хозяин, — Дарина глянула на мужа, заметно разомлевшего от еды и пива, — сразу к твоему отцу, к Рулаву-то, человека послал, чтобы тот передал, что у нас и ты, мол, и стражник твой. Так еще раз пошлем, если останешься.

— Не-ет, — вмешался в разговор Святослав, — Славе домой надо.

— Как совсем темно сделается, — продолжала уговоры Милолика, — гадать пойдем. У бани погадаем. А то среди ночи прямо к проруби гадать пойдем. Знаешь, как страшно! Ж-жуть!

— Сейчас, так я вас среди ночи к проруби и отпустил, — проворчал в седоватые усы Ингварт, не размыкая слипшихся глаз.

— Тятенька, родненький, так мы же с собой Шукшу возьмем, — как маленькая заканючила Милолика, которая хоть и не была еще перестаркой, но уж года четыре прошло, как заневестилась, — и Гвоздя, конюха, возьмем. Может, и матушка с нами пойдет…

— Ну нет уж, — с усмешкой отмахнулась от дочери Дарина, — отгадала я свое, отразгадывала. Теперь ваше время пришло.

— Нет-нет, мы уж пойдем, — поставил на своем Святослав. — Только вот я коня своего домой отпустил. Не дадите ли нам какую лошадку?

Месячный свет, странный, какой-то неподвижный, будто и не свет вовсе, а рассказ о нем подземного жителя, серой клеевой краской покрывал холодный подлунный мир. Гонящиеся за ночным светилом черные в светлых прожилках облака то и дело настигали его бледный лик, но тот вновь и вновь выворачивался из их косматых объятий, обдавая холмы и долы ртутным озаром. Снег совсем прекратился, но усилился ветер, и окреп мороз. Однако ничуть не уснул, не задремал даже великий праздник. Высокие костры горели в крадах возле всех русских храмов. На рыночных площадях и в сумрачных закоулках, у овинов, у бань, в священных рощах и на перекрестках дорог сновали хохочущие, от радости и жути распевающие удалые, а то и вовсе беспутные припевки, стайки молодых людей с факелами в руках, со светочами, перевитыми цветными лентами. Созревшие девицы повсеместно в самых темных и страшных углах своих изб тысячью немыслимых ухищрений тщились вызнать насколько счастливое ждет их будущее, а несмышленые девчонки, изгоняемые при том за двери, с бешено колотящимися сердечками припадали ко всяким потайным щелочкам, чтобы хоть как-то прикоснуться к величию таинства. Избыточные трапезы славили подателя земных благ. Добропорядочные домохозяева стремились обойти всех соседей, всех родственников, всех приятелей, чтобы повиниться друг перед другом за все прегрешения ушедшего года, обменом подарками скрепляя обновленную дружбу. Отшумевшая жизнь, отзвеневшие чувства — весь старый мир рассыпался прямо на глазах, Творение обозначало себя в новом круге, и русскому миру необходимо было услышать и понять его дыхание, объединить с его шагом биение собственного сердца, чтобы не быть сметенному всепроникающей, бессмертной, неразрушимой стихией.

Следующие два дня, как тому и следовало быть, продолжались празднества, но в их задоре поселилось как бы некое игривое ожидание. Хоть первые дни новорочья на Руси завсе были самыми обыкновенными для свадеб, однако несмолкающие разговоры о том, что молодой князь и дочка прославленного русского богатыря со дня на день станут на свадебный рушник, невольно наделяли это событие среди праздничных восторгов значением заключительного прославления. И только одну Малушу-Эсфирь не радовала предстоящая свадьба Святослава. Единственное нечаянное соитие, которое потом с величайшим отвращением вспоминал князь, а Малуша напротив — с любострастным упоением перебирала в памяти каждую его деталь, сделало Ольгину ключницу чреватой. Однако это свое положение она столь успешно скрывала и от пронырливых княжеских челядинок, и от непримиримого киевского кагала, что тайность сия была открыта одной только старой княгине. Странное дело, беременность, вроде бы призванная утихомиривать женское сластолюбие, у Малуши кажется только распаляла и без того неуемное ее похотенье. И вот, не довольствуясь чудачествами еврейского невежества, подключив к нему еще и славянскую глупость, дочь Иосифа, сына Аарона, теперь выслеживала Святослава, вырезала из снега оставленные им следы, бросала тот снег в печь, чтобы (как ей доводилось слышать) таким способом лишить предмет своей неуемной страсти желания спать, желания есть, желания радоваться белому свету, и заставить его вернуться в ее раскаленные потные объятия. Да только все напрасно.

159