Русалия - Страница 165

165

Глухое урчание разливалось по толпе.

— Ну-у… — судорожно соображая, стоит ли в сложившемся положении отстаивать единоплеменника или выгоднее для всего кагала отдать его на растерзание гадким акумам, заскрипел Хапуш. — Мы все знаем Ананию, как доброго и порядочного человека. Мне кажется, не мог он пойти на злодейство. Но как же теперь быть? Ведь ваши люди вместо того, чтобы привести того хазарина, который якобы по настоянию Анании убил молодого парня, привести убийцу на княжеский суд, они пренебрегли княжеским словом и сами расправились с ним…

— Я тоже считаю, — врезался в разговор Свенельд, — что нельзя этого терпеть, чтобы кто хотел, тот и судил прямо на месте. Есть русский Закон. Есть круг первых мужей. Есть и вече. Что ж это так вот…

— А как теперь быть — не знаю, — приободрившись, меньше стал изображать на лице страдания глава киевского кагала, — ведь того злодея, что мог и послухом быть, казнили. А кто и слышал его слова…

— Так кто угодно может сказать что захочет, — подкинул несколько простых, но вовсе нелишних для Наамана Хапуша слов стоявший подле Свенельда сотник Сигурд — Зоровавель.

Толпа — этот огромный серый мохнатый зверь — стихла, затаилась, и, казалось, выдавала свое присутствие только могутным дыханием своим.

— Я никогда… — всхлипнув, заныл плаксивым голосом Анания.

Но старик Хапуш бросил на него злобный властный взгляд, и тот заткнулся на полуслове.

— Что ж, если никак нельзя вину доказать, — подал голос кто-то из приспешников Свенельда, — может, пусть тогда жидовство выплатит Веселину… ну и делу конец… Если, конечно, Правду никак нельзя выявить…

Святослав оторопело перебегал глазами от одной личности к другой, образовывавших тот тесный кружок, внутри которого и было сосредоточено все обсуждение дела, пока не остановился на омертвелом от горя лице Веселина.

— С одной стороны, с чего бы это мы должны были платить за чужое прегрешение… — тягуче ворковал еврейский голос. — Но с другой стороны, конечно…

— Почему же это нет пути Правду отыскать? — раздался за спиной Святослава голос его дядьки Асмуда. — Есть путь необлыжный. Русский. Нать железом испытать, кто как за Правду стоять станет. Правда прямо идет, с нею не разминешься.

Огромнейший серый зверь заворочался, зарычал грозно, — озираясь завертели головами, теснее прижались к обступавшим их копейщикам пришельцы из Жидовского города, и при том носы у них будто вдвое вытянулись. А пухлощекий Анания, тот и вовсе так всполохнулся, что его, подобно старцу Хапушу, пришлось сородичам под руки держать. Однако после того, как его побледневшие щеки натерли снегом, он встрепенулся и очень тонким срывающимся женоподобным голосом объявил, что, отстаивая свою безвинность, готов принять любые муки.

И вот точно по мановению Сварожьей десницы в середке свободного круга вспыхнул красный костер. Вечно надсматривающий за всем происходящим на этой земле ветер подхватил темный дым, потащил, разметывая, разбрасывая над толпой горько-смолистые клочки его. Уж зажелтели, забелели раскаливаемые полымем железные пруты. Вышедший к костру в сопровождении двух своих учеников очень старый волхв по имени Ведолюб поманил к себе Веселина.

— Скажи, готов ли ты во славу Бога нашего Рода стоять за его Правду?

Возможность хоть каким волевым порывом расколоть скорлупу обступившего горя вызвала в лице несчастного отца какое-то движение жизни.

— И в бедах живут люди, а в неправде пропадают, — поднял он наконец простецкое лицо свое, озарившееся вдруг светом того благородства, которое достигается только духовным трудом нескольких поколений.

Старец Ведолюб ухватил одной рукой в бурой голице свою редкую но весьма долгую белоснежную бороду, отчаянно треплемую ветром, в другой, обнаженной, он сжимал деревянное изображение ушастого Прове, изготовившегося метнуть серебряное копье:

— Стоишь ли ты на своем, что покаранный народом убивец твоего сына Утренника открывался в злоумышленном сговоре с Ананией?

— Во имя Рода, на суд Прове.

Глаза волхва, которые за многие годы служения Тому, Кто не рождается, не умирает, не сгорает, не размокает, не разрушается, не рассекается и, Чистый, является свидетелем всего, глаза волхва, которые без всяких особенных проверок с легкостью отличали Правду от Кривды, наполнились небородным светом любви и сострадания:

— Что ж… Оправь Род правого, выдай виноватого!

Он кивнул на костер, и тотчас один из учеников подал ему прут, сизый по всей длиннее, красный с серо-синей подвижной тенью остывающего металла на конце.

— Ради Рода и Правды.

Открытой дюжей пятерницей Веселин схватил раскаленное железо и держал так, в вытянутой руке. Из сжатого кулака повалил дым, — и смрад горелой плоти, казавшийся в данной обстановке жутким, мазнул по лицам, составлявшим внутренний круг. Зрачки светлых глаз Веселина расползлись, затопив глаза чернотой. Видно было, как под заячьим тулупом по телу его пробегают судороги, открыто обнаруживая себя на дико побледневшем, усеявшемся каплями пота лице. Вдруг он пошатнулся, еще раз, да и повалился навзничь, так и не сомкнув безумно расщиперенных глазищ. Пригоревший к руке прут от удара о землю отскочил прочь, зашипел, вытапливая в снегу вокруг себя серую лунку.

— Как смог, так ратовал за Правду Веселин, — возгласил Ведолюб, следя взглядом за тем, как утаскивали возвращать в чувства сомлевшего искателя справедливости.

— Как смог, так ратовал за Правду Веселин! — зычным молодым криком повторил слова волхва бирюч.

165