Русалия - Страница 2

Прямо от дороги начиналось небольшое поле, оставленное под чистый пар. Добрава сошла на него, шершавя ступнями жидкую дикую поросль, по внезапно пришедшей в голову причуде отмеряла четырнадцать шагов, по числу собственных лет, и блаженно повалилась на теплую комковатую землю. Она лежала навзничь, счастливым взором скользя по ровному все еще светлому полотну неба, на котором уже заявили о себе самые бедовые светила. Ее ничуть не заботило, что столь долго и копотливо приуготовляемый праздничный наряд может быть подпорчен, в конце концов, ведь для чего он, собственно, придуман?.. Краем глаза она видела, что по правую руку от нее уже выбрался из своего зеленого укрытия ее преследователь и теперь окраиной того самого пара, на котором лежала она, поднимается вверх по склону, как видно, обходным путем направляясь к сложенным из громадных каменных блоков воротам обретавшегося на горе святилища. «Ах, это все из-за Богомила! — думала Добрава, невольно сердясь на того, уважение к кому в ней взращивали с младых ногтей. — Если бы не он, Словиша теперь уж был бы рядом… А вот понесло его на гору к Богомилу! Зачем? Что ж, подожду».

Добрава согнула одну ногу, — яркая панева разошлась, обнажив коленку. Она качнула ногой, — и пестрая ткань, скользнув, оголила все полное сильное бедро. Чтобы лучше видеть свое тело, Добрава заложила за голову левую руку; указательным пальцем правой, любуясь собой, непроизвольно прочертила по смуглой и блестящей коже воображаемый крест — знак солнца, символ лета и любви. И было ей так отрадно сознавать, что достигла она того цветения женской силы, красоты, которое вот-вот переменит житье, наполнит дни новым значительным смыслом. И действительно было у нее для таких рассуждений немало оснований. Широкие крепкие бедра, которые она так любовно оглядывала в эту минуту, полная жизни крупная вполне созрелая грудь, тоже вроде случайно показавшаяся из-под богатой вышивкой рубахи, и молодо округлый живот, и дородные руки, чуть загрубелые до локтя, зато вкусно скользкие в ослепительных плечах, все это было подобно возделанной пашне, ожидающей щедрости сеятеля. Ее волосы были темны, темны в сопоставлении с обыкновенной светловолосостью соплеменников. Но тем выразительнее в их обрамлении смотрелись ждущие, точно утренние цветы, черты круглого лица: небольшие, но бойкие глаза и очень большие губы, чуть вывернутые вперед, густые щеточки ресниц и бровей, упругие щеки с не сходящим румянцем у скул.

Легким движением Добрава оторвала плечи от магнетической ласковости теплой земли и села, подтянув голые коленки к подбородку. Впереди чуть зыбилась, слабо мерцая металлической сетью, далекая ширь Днепра. И поскольку земля и травы, и разымчивый воздух уже принадлежали ей, а так нужно было в эти минуты владеть всем, нацело всем этим упоительным миром, Добраву увлек, минуту назад вовсе неощутимый в богатом сплетении запахов лета, скользящий запах воды. Находясь на совершенно открытом пространстве, она прекрасно понимала, что отчетливо видна стоящему на горе Богомилу, разумеется, безусловно и всеконечно, стоящему там, хоть Добрава и не поворачивала в ту сторону головы, а, может быть, и не одному Богомилу, коль скоро Словиша направился именно к нему. Но, вернее всего, как раз поэтому прямо здесь, на поле, поднявшись на ноги, Добрава отстегнула паневу, и стала стаскивать через голову длинную вышитую рубаху, стараясь не задеть тщательно прилаженный к голове медный венец, в растительный кованый узор которого был пристроен забавный Переплут; а стаскивала она эту рубаху что-то уж слишком долго.

С самой высокой точки горы, у капища, и впрямь в то время наблюдали за простодушным самовосхвалением Добравы… Словиша только подошел к неподвижно стоявшему на краю обрывистого склона горы Богомилу, и появление его со стороны волхва было отмечено лишь поворотом бритой головы, оснащенной длинной прядью, спускавшейся с макушки. Должно быть, малый весьма торопился, коль скоро сумел преодолеть изрядное расстояние за столь краткий срок, да и сбитое его дыхание, как не пытался он править его, говорило о том же. Какое-то время они постояли так, ничего не говоря друг другу, точно привычно вдыхая счастье родных озоров, в казне которых крошечная опаловая фигурка Добравы была всего лишь драгоценной песчинкой в бездне бесценных сокровищ. Но вот широкие плечи Богомила дрогнули, — он прервал свое оцепенелое созерцание, — и, более следивший за ним, чем за проделками Добравы Словиша поторопился выдать еще по дороге, похоже, заготовленный вопрос, который и должен был оправдать его здесь появление.

— Учитель, — живо заговорил он, — я думаю, вот, и никак уразуметь не могу, как это «Бог един», а вместе с тем он столько воплощений кажет? Сколько разных Богов, сколько проявлений жизни всяческой, и во всем Он!

Это выглядело так наивно, так фальшиво, что в иных обстоятельствах Словише, взрослому семнадцатилетнему мужчине, да еще и потомственному русальцу, сыну ватафина, да еще и ученику самого Богомила, был бы уготован верный заслуженный подзатыльник. Но, поскольку людьми слово принимается в самую последнюю очередь, основные же сведения они считывают множеством иных способов, могучий волхв лишь чуть пристальнее взглянул на своего ученика и жестом пригласил пройти и сесть на стоящую тут же широкую скамью, сложенную из дурно обработанных базальтовых плит.

Еще сколько-то минут они просидели, не проронив ни звука. Богомил точно настраивал душу свою, с тем, чтобы с первого слова взять чистую ноту. А Словиша тем временем украдкой рассматривал своего учителя, тщась прочесть в знакомых бесстрастных чертах, возможно ли, чтобы его хитрость осталась не распознанной. Была на учителе надета одна длинная, ниже колен, широкая подпоясанная бечевой рубаха из самой грубой толстины, из-под которой выглядывали такие же штаны, не по-русски длинные — почти до щиколоток. Этот наряд у достославного облакопрогонителя Богомила по собственному его произволу давно уж совмещал в себе и повседневную одежду, и ритуальное облачение. Отроду Богомил обладал исключительно могучей статью, и сейчас, отбыв на земле пятьдесят и еще два года, телом владел столь свежим, какое имели не все, кто был вдвое моложе. Да и лицо его существовало как бы вне времени, сложенное из крупных и тяжелых черт, всегда как будто лишь самой незначительной частью бывало оно колеблемо воздействиями внешнего мира, в основе своей оставаясь подвластно сугубо сокрытой жизни: оттого подчас случайного человека ставили в тупик внезапная непостижимая улыбка или беспричинная вспышка гнева, являвшиеся всего лишь отголосками не иссякающих перипетий потаенной параллельной жизни. Долгая прядь волос, ниспадавшая с массивного черепа, имела светлый оттенок, и в ней не сразу просматривалась седина, явная в более темной бороде у скул.