Русалия - Страница 222

К оглавлению

222

Не сумев собрать второго ополчения, предвечерний город встречал не успевшие избыть жар недавнего побоища рати небывалой здесь тишиной. Рыночные площади были пустынны, лавки, харчевни — заперты. На улицах если и появлялся кто-то, так из тех, кому уже было все равно — что чужеземная неволя, что здешняя. Да еще удивленные кошки, невзирая на странное безлюдье, по привычке как можно теснее прижимаясь к домам, семенили торопко, спеша по не терпящим отлагательства каким-то своим кошачьим делам. По улицам и площадям пролегли длинные плотные тени, глиняные стены домов сделались медными, но объятия зноя, целый день стискивавшие город, будто бы и не думали размыкаться, оставаясь по-полуденному необузданными, и, казалось, сильнее жара просто уже не может существовать.

Но оказалось, что может… Ратники, чьи тела давеча на поле изъязвило железо, а сердца изранили многострадальные смерти их дорогих товарищей, врывались в город пеше или конно, и свирепство их даже нельзя было назвать свирепым, потому что остылые от неохватного страдания глаза уже не могли различать муку ни оскорбителей, ни их приспешников или попутчиков, и равнодушная рука уверенно разрушала все, подворачивающееся на пути. Запылали дома, хлынула кровь, и в небо, отразившее ее цвет, вознеслись вопли даже тех, кто и не подозревал сколь многолик этот мир.

Берега запылали, но Остров — заповедище, посреди которого во дворце — цветном ларце таилась смерть этого царства, — молчал, темной громадой с красным гребнем выкрашенных зорными лучами столетних древес возвышаясь над водой. По лиловой ее глади со всех сторон сходились к Острову русские лодьи под белыми и красными ветрилами, но Остров немотствовал, — ни одна стрела не посмела, покинув его берега, поискать себе крови за багряными щитами на бортах. Это настораживало, заставляя подозревать некий особенный умысел задуманный Иосифом.

На самом же деле в непротивлении малика не было ничего удивительного. Число его охранителей сократилось многократно, да и вряд ли теперь возможно было ожидать от них примерной самоотверженности в исполнении своего ремесла. К тому же попытку дразнить огнеоких воев следовало бы признать, мягко говоря, неразумной. А Иосиф и все его окружение, всеконечно, были людьми в высшей степени разумными. Поэтому от давно вошедшего в привычку столь симпатичного насилия хазарскому джинсу пришлось отказаться в пользу иных, менее симпатичных им мер.

Лодья Святослава подошла к изукрашенной чем только можно пристани уже окруженного Острова, разумеется, соблюдая все обязательные предосторожности, каких следует держаться, имея дело со столь каверзным врагом. Упругие вересовые плечи луков замерли, изогнувшись до предела. Натянутые тетивы в любой момент готовы были, взвизгнув, щелкнуть по защищенным перчатками шуйцам стрелков. Копейщики и пращники напряженными взглядами ощупывали все подозрительные уголки, откуда можно было бы ожидать гибельной уловки, замышленной старым Иосифом. Однако штукарство его на этот раз состояло совсем в другом.

Лишь только нога русского князя в сапоге, пропитанном вражьей кровякой, с разрубленным голенищем, коснулась берега, — впереди показалось престранное шествие. Среди цветисто одетой толпы, несшей в руках какие-то ярчайшие предметы, шла сотня выхоленных коров, и у каждой с широких рогов свисали золотые гривны, обручи и связки колец. Не без удивления смотрел на это Святослав, с легкостью выявляя в толпе недавнего хозяина Хазарии — для русского глаза чудовищного вида существо, помимо широких складок златоузорной ткани как бы завернутого еще и в живую пелену из приверженных вельмож.

— Приветствую победителя! — приблизившись, воскликнул своим певучим старушачьим голосом Иосиф и простер вперед руки, словно принимая дорогого гостя в объятья.

Но, поскольку гость с остановившейся усмешкой на жестких губах и не думал трогаться с места, малик, опустив руки, продолжал:

— Подобно тому, как преподносили друг другу дары наши предки, так я решил приветить тебя в своем доме. Я проиграл и не боюсь это признать, и говорю перед всеми своими людьми, что восторгаюсь твоей доблестью и твоей мудростью. Но жизнь продолжается, и я готов назвать себя твоим… как это у вас называется… Голдовником! Назвать себя твоим голдовником, чтобы в будущем мы могли увеличить наше возвышение. Могу заверить тебя, что твоему мудрому слову, твоим правильным решениям будет повиноваться весь мой народ, и хоть я уж совсем не молод, уверен, что рядом с твоей почитаемой мудростью и твоим величием ко мне вновь возвратится достаточно сил для того, чтобы во имя твое выходить и входить. А сейчас прими эти чистосердечные дары ради нашего многознаменательного примирения…

Толмачь перелагал сказанное маликом, а русский князь только головой покачивал, коротко усмехался да изредка бросал из под сильных надбровий невеселый взгляд. И вот не дослушав, заговорил:

— Не для того столько братьев моих жизни свои положили, чтобы я тут с тобой договоры договаривал. Все, что нам нужно, мы и сами возьмем. И надобность здесь в тебе такая, как в прошлогоднем снеге.

Святослав зашагал вперед мимо вновь раскинувшего водяночные ручки Иосифа, еще не получившего перевода толмача, но все и без того, разумеется, раскумекавшего. Малику ничего другого не оставалось, как броситься вослед за князем, враз оставив и велеречивость и все прочие свои ходульные ужимки, ведь он вовсе не хотел, чтобы какой-нибудь опечаленный ратник в невысказанной досаде под горячую руку распорол его жирное брюхо.

222