Русалия - Страница 62

— Я Святослав. Игоря сын. А ты кто?

Добрава и слов найти не может, только руками разводит.

— Ты кто?

— Я… Я жена Игоря… князя…

Святослав светлые бровки свел и еще пристальнее поглядел на незнакомку. Хоть в возрасте он пребывал самом ребячьем, но одет был, знать, по случаю ожидания гостей, как взрослый мужчина: и рубаха шитая, и штанишки, даже сапожки крохотные красные и пояс, к которому был подвешен игрушка-акинак.

— Не-е. Жена его — мамка моя. А ты кто?

Боль привычно обожгла сердце, но Добрава совладала с нею.

— Ты есть хочешь, муравль? — сказала она первое, что пришло на ум. — Сыр, может….

— Нет, — быстро забыл о своем вопросе ребятенок, — я сыр не люблю. Дай пирог.

И тут ужас куда больший, чем испытанный при виде змеи, овладел ею: это как же княжич один оказался да так далеко от терема, ведь Ольга на шаг его от себя не отпускала; видать, хлопоты по поводу… Тот же миг, как подтверждение наихудших ожиданий, по двору разнесся не на шутку встревоженный и оттого звенящий голос княгини:

— Святоша! Святоша!

И тут же едва ли не звериный рык:

— Я тебе говорю, почему не углядела?! Я с тебя кожу спущу!..

Ольга была где-то совсем рядом, и Добрава стремглав выскочила во двор, выкрикивая на бегу:

— Он здесь! Он ко мне забежал!

— Что-о?! — леденящим кровь голосом воскликнула Ольга и, тут же оставляя свою прежнюю жертву, оттолкнув стоящую на пути Добраву, едва не бегом бросилась в ее избушку.

Не слушая летящего в затылок оправдательного лепета, она подхватила на руки сына и с видимой силой прижав его к груди, вперила в Добраву сверкающий ненавистью взор раскаленно-желтых глаз:

— Ты заманила его?! Да?! Говори!

— Пусти! Пусти! — усердно вырывался из материнских рук Святослав.

— Да нет же… — путалась в словах, бормотала Добрава. — Я была… Гной носила…на огороде… Я сыр…

Тут Ольга заметила зажатый в ручонке малыша пирожок.

— Что ты ешь? Где ты это взял? Это ты дала?! — Ольга вырвала пирог из руки сына и бросила наземь.

Взгляд княгини невольно проследил его полет и остановился, замер…

— Змея?

Это слово Добраве едва удалось расслышать, так тихо оно было произнесено.

— Змея? — повторила Ольга чуть громче, еще плотнее прижимая к себе Святослава, не замечая, как тот тузит ее в обвислую грудь, стремясь высвободиться.

И тут уж ничего бы не спасло Добраву, но Святослав вдруг громко закричал своим потешным баском:

— Это я гадюку убил! Это я! Я видел. В дом ползет. У меня полено, чтобы город строить. Я ка-ак бросил в змею. Ну пусти меня. Пусти, я покажу!

Поджав губы Ольга опустила Святослава на землю, не выпуская его руки из своей, и, не смотря на упирательство сына, повела за собой.

Ольга не только чужие проступки не привыкла прощать, но и собственные оплошности невольно переписывала на чью-либо совесть. Поэтому первое, что она сделала, — отправилась за Игорем в столовую, где тот (она знала) отдавал последние наказы относительно предстоящего застолья. Вызвав мужа, она распорядилась о надзоре за Святославом сразу трех нянек (чтобы те помимо своих непосредственных обязанностей могли еще и наблюдать друг за другом, на случай, если у кого из них возникнут каверзные намерения) — кормилицы Людмилы, ключницы Щуки и дядьки Асмуда, после чего предложила Игорю подняться в горницу для безотложного разговора.

— Какой ты сегодня… Орел орлом, — любовно оглаживая мужа мягким взором голубых глаз, проворковала Ольга, когда они остались наедине. — Не наглядеться!

Просто и вместе с тем искусно польщенный незатейливой похвалой жены Игорь смущенно посопел, глядя в пол, огладил бороду и, пересев поближе, на скамью, ласково потрепал рукой по ее туго обтянутому платком затылку:

— Неужто для этого ты меня сюда вызвала?

Ольга руку его отвела, улыбка растаяла на ее губах, а в глазах появились зеленые отсветы.

— Не только. Хотела просить тебя, чтобы приветным был с греками. Пусть они перья распускают. Даже занятно поглядеть.

— Да я что?

— А то. Выпьешь лишнего и станешь, как тогда, кричать, что все их цари убивцы, и никто из них последний вздох не испустил спокойно.

— Это кому ж я такое говорил?

— Ну тому, не помню, как там его звали, у него еще из носа волосы росли.

— А что, не правду говорил?

— Ну что за шутки ребячьи? — вновь улыбнулась Ольга. — Что нам до их обычаев? Нам нужно, чтобы торговля у нас была. А то ведь, видишь, с хазарским царем год от года все труднее столковаться: захочет — пустит в свое море, не захочет — откажет, а то, ведь знаешь, ропщут наши торговые люди, что ничего Иосифу не стоит взять да и приказать своим разбойникам ограбить наши ладьи.

При упоминании о хазарском малике Иосифе большая бритая голова Игоря с седоватой щетиной на висках, как ни усиливался он вознести ее гордо над плечами, стала клониться долу, и затуманившийся взор его синих глаз все чаще упирался в затейный рисунок дубового кирпича, из какого был сложен в горнице пол.

— Мы и так уже, почитай, решились всего по ту сторону Днепра. И северяне, и радимичи — скорей уж Хазарии подвластны, — продолжала княгиня. — У тиверцев, уличей печенеги хозяйничают. Половина от той дани, что царь Роман послал, опять же Иосифу ушла… Так что, нечего нам с греками в перекоры влезать. Надо с ними любовь заключить, даже если они за то многого попросят.

Возможно, больше Ольга желала бы заключения любви с Хазарией, да только опыт и здравый рассудок подсказывали, что евреи — действительные хозяева этой страны — никогда не допустят в своем обществе появления иноплеменников, и вся их стрекотня о всеобщем братстве — паточная небывальщина для невольников. Их вера всегда оставалась внутри этого народа законом тех, кого греки называют аристократами, — то есть, лучших людей народа. Но хотя Закон Мироздания один, взгляд на него отнюдь не одинаков у различных народов. И представления о совершенстве тоже нацело самобытно. Ведь то, что у одного народа признано умом, другие называют подлостью; то, что у тех именуется благоразумием, у этих — стяжательством; там — достоинство, здесь о том же скажут — паразитство. А вот владеющее Византией христианство — сознание куда более податливое, безродное. И потому именно здесь Ольга замыслила искать свою удачу.