— Что же ты не пьешь? — чтобы наконец возвратить внимание новому гостю поинтересовался Баглиз. — Или вам, говорят, вера… Как их? А! Законы кашрута, вот, запрещают есть и пить в нееврейском доме. Так? Чтобы еврей никогда не сближался с неевреями. Так? А то сначала вместе за столом, потом, глядишь, породниться захотят, детей поженят…
— Не то, нет, врут все… — заулыбался, завертел головой Саул, стараясь придать возможно больше легковесности своему ответу. — У нас как говорят: не говори, что не могу есть свинину. Скажи: я могу есть свинину, но что мне остается делать, если Всевышний запретил мне это? Это я шучу.
При том он все же пригубил предложенное ему вино, но глотка, похоже, все-таки не сделал.
Разговор уж больше с прежним одушевлением не возобновлялся. Какое-то время прошло в неловких вздохах и нелепых коротких словесных всплесках. Проерзав на месте столько, сколько было необходимо для проявления учтивости, Саул наконец поднялся и, цветисто поблагодарив хозяина, странно извиваясь тощим телом, выскользнул наружу.
— И чего он приходил? — первым тронул установившуюся тишину Аваз. — Вино, вон, так и осталось…
— Я же говорил, они никогда ни в чем не роднятся с другими народами, — продолжил Баглиз. — Впрочем, мало кто хотел бы этого. Ведь где они ни появятся, всюду разрушают и уничтожают чужую веру, любые обычаи и уж, ясное дело, имущество. Они — как болезнь какая…
— Вот и настает время, — еще более оживился Аваз, — чтобы сказать себе: что выбрать — болезнь или здоровье, смерть или жизнь, спокойную здоровую жизнь или…
— Между прочим, многие считают, — вновь зашевелил крыльями своего узкого горбатого носа Ахсар, — что их не любят из зависти, из-за того, что они умнее остальных.
— Ну, это… это они сами придумали… — тихонько рассмеялся Уюр. — Потому что все их дарования сводятся к лихоимству и вымогательству. Из скольких царств их пытались выгнать! Да только какой в том смысл? Это все равно, что из одного дома блох вымели, — они перебежали в другой, других хозяев покусали, а через день-другой снова вернулись.
— Очень верно сказал, — поддержал его Баглиз. — А если… Блох, говоришь? Если этих блох в своем доме извести, так они и другим не навредят, и назад не вернутся. Мы же сами видим, как они нам ни стараются головы задурить, все больше людей начинают задумываться: отчего каган великой Хазарии не хазарского племени? Отчего без разрешения их торговцев нельзя даже рыбную лавку открыть? Отчего за один и тот же проступок их кровнику — ничего, а любого хазарина, грека, абхаза, буртаса самой лютой смерти предают? Отчего хоть и беден Саул против сородича, торгующего персидским серебром, среди нас, живущих с ним бок о бок, пожалуй, и нет его богаче?
— Так ведь их даже называть их же собственным именем и то под запретом? — прибавил Аваз.
Однако особенная склонность Ахсара прекословить при всяком удобном случае и в этот раз потребовала от него слова:
— А вот, может быть, зря мы так вот… с подозрением к Саулу. Пусть он на наш взгляд всякими позорными способами деньгу зарабатывает, так ведь у него уже четверо детей. А у нас по одному. Баглиз, вон, еще и не женат. Может, он к нам сюда с любовью пришел, может, он ждал, что здесь его, как своего, с открытой душой примут. А мы как-то… будто и лишнее слово при нем сказать боялись. Так откуда же между нами дружбе и любви взяться?
На некоторое время молчанка овладела людьми, сидящими вкруг потухающего очага, — каждый обдумывал только что прозвучавшие слова своего товарища. Первым тронул сумрачную тишину хижины голос старшего из хазар-братьев — Аваза. Он отхлебнул из своей плошки вина, вздохнул и сказал так:
— Разве кто-то против того, чтобы вокруг нас расцветало всеобщее братство и расцветала всеобщая любовь? Да ведь мы так… или почти так и живем между собой. Бывает поссорится гуз с армянином, повздорят хазарин с русом, случается, что и бока один другому обломают… Но нет второго народа-кровопийцы, который бы вовсе не имел своих пахарей, своих рыбаков, своих воинов, а жил бы одним паразитством…
— Ну, может, Саул и не выращивает дыни на бахче, — не утерпел Ахсар, — но какой уж такой он паразит? Голодранец, как и мы.
К этому разговору здесь, должно быть, неоднократно возвращались. Оттого говорившим иногда оказывалось достаточно нескольких слов, чтобы быть понятыми. Но какие-то струны беседы слишком больно обжигали сердца, во всяком случае трепетное гуззское сердце Баглиза:
— Таких, как Саул те из них, кто позажиточнее, называют «сухими сучьями». Относятся к ним с большим презрением и употребляют разве что на растопку, — бунт зажечь или, если война случится, так «сучьями» теми прикрыться. Кому это понравится? Часть из их бедноты, говорят, в пику своей знати выдумали поклоняться нищему еврею, вроде как новому еврейскому Богу. От них и пошли подъевреи — христопоклонники.
— Среди алан много христиан. Но они не евреи.
— Хорошо, хорошо. Кто из евреев беднее, кто богаче, а народ один, одно тело, — лишь только прижгут пятку или уколют палец, как начинает визжать голова. И обиды забываются прежние, и распри утихают перед страхом возмездия. Оттого тот, кто хочет сбросить их иго, — борется и с теми, и с другими, кого достать удастся.
Ахсар фыркнул:
— Ну так это будут одни «сухие сучья». До тех, кто во дворцах Острова живет, поди, не дотянешься.
— Да, это непросто. Но сами охранять свои гнезда они ведь не могут. Они только способны силами одного народа труды другого оплачивать. Признайся, Ахсар, трудно себе представить их сородича с копьем в руках. Если, конечно, не слушать сказки, которые они сами о себе рассказывают, а верить своему опыту, собственному. А ведь кроме наемной охраны им приходится сталкиваться с людьми всяких посольств, садовниками, строителями, и многими другими, кто не перестает работать на свое порабощение и порабощение своих народов. Все они дети иных племен, и, как знать, возможно, в один прекрасный день осознают… Но если бы причиной всему был только джинс — те захребетники, чьи дома выстланы парчой, вышитой золотом! Это давно поняли и в Самандаре, и в Баланджаре, — и ты слышал, и ты, и ты: там их дом учения развалили, здесь их караван-сарай сожгли. А из Таргу слухи доходят… Слышали, да? Как ни зверствовали там ими нанятые надсмотрщики, сколько ни набавляли им плату, до того жизнь для паразитов стала там невыносимой, что почти все они оттуда выбежали и поселились в других местах.