Русалия - Страница 34

Сочный удар грома вновь вышиб задушенный вскрик у одного из хазар, но теперь по суетливым попыткам немолодого Меира выбраться из повозки (ему не давали это сделать сподвижники) было видно, кого так пугал голос Перуна.

— Только Род! Он — Бог, пусть же наделит он нас ясностью ума! Он — огонь. Он — солнце. Он — ветер. Он — луна. Он — чистое. Он — душа. Он — вода. Он — отец созданий.

И упругие потоки воды, все уплотняясь, хлынули на землю. Ветер погнал их серые льняные полотнища по сливающимся в сумятицу начала времен холмам, гаям и вызревающим нивам. Дети с радостным писком бросились врассыпную. С поспешностью выбирались из своей красавицы-повозки в одночасье промокшие хазарские хитрецы. Но Богомил на полшага не сошел со своего места, — и все его слушатели оставались слушателями, не смотря на сокрушительный ливень.

— Не оставляй нас, чистый, светлый, успокоенный, невоплощенный, бесконечный, негибнущий, стойкий, нерожденный, вечный. Ты — мужчина. Ты — женщина. Ты — юноша. Ты — девушка. Ты — старик, и ты — крохотный младенец. Ты — сокол. Ты — жаворонок. Ты — облако с молнией в своем чреве. Ты — времена года…

Блеск молнии. Близкий удар грома. Визг Меира. Хазарская компания поспешила было под тесовый навес храма Макоши, но напуганный грозой седовласый Меир, безумно тараща и без того выпуклые глаза, кинулся в прямо противоположном направлении, к березе, находившейся много ближе стоящего в стороне святилища Серебряной Матери русских Богов. Давид, Серах и Нааман побежали назад, чтобы увлечь за собой вовсе уж обезумевшего от перепуга сотоварища, но тот с такой силой впился маленькими жилистыми своими ручонками в потемневший от воды ствол, что, какое-то время поплясав вокруг него, они вынуждены были оставить трусишку.

— Поистине, он хранитель мира во времени, всеобщий властитель, скрытый во всех существах. Образ его незрим, никто не видит его глазом, но тот, кто сердцем и разумом знает его, пребывающего в сердце, становится бессмертным. Ни сверху, ни поперек, ни изнутри никто не охватил его. Нет подобного ему, чье имя — Великая Слава!

Сокрушительный громовой удар, не просто сильный, но ужасный. И все вокруг осветилось ослепляющим неземным светом. Кто находился ближе к березе, в одно мгновение оказался брошенным в расплывающуюся землю. С ошалевшими лицами вскакивали они вновь на ноги, дико озираясь вокруг. Раздался звук, напоминающий заглушаемый шумом дождя стон, и половина толстой старой березы вдруг стала крениться долу, да вдруг с жутким хряском сверзилась наземь, едва не подмяв под себя дальнюю от Богомила часть вовсе уж оторопевшей толпы. На ходу приходя в себя, люди бросились прочь…

— Ма-атушка пречистая Макошь! — возопила, хватаясь за голову в туго повязанном почерневшем от воды платке, пышнотелая красавица Светлана.

Рядом с расщепленной березой полеживал в обгорелых остатках шелкового своего наряда с мгновенно посиневшим лицом горемычный Меир. Народ, кто бегом, истошно голося, кто потихоньку с оглядкой, стал покидать это злополучное место недавней потехи. Только достославный облакопрогонитель Богомил да юный его ученик Словиша оставались стоять под щедрыми струями жизнедательного летнего ливня.

Жил-был царевич. Впрочем первые два года своей жизни был он не царевичем, а гуленышем, поскольку царь-отец родил его не от законной жены, а от полюбовницы. И как не противился патриарх, царю все же удалось узаконить тот брак и венчать единственного двухлетнего сына в качестве своего соправителя. Но царевич был не одним соправителем своего отца, был таковым еще и его дядя, царев брат. Через четыре года после того царь лег в могилу, поручив заботы о сыне своему брату. Но тот не то, чтобы не любил своего племяша, но всечасно замышлял извести его смертью. А для того, чтобы скрытно свой умысел осуществить, он и царицу, и всех сановников и слуг своего упокоившегося братца велел из страны выгнать на все четыре стороны, на все ветры полуденные, на все вьюги зимние, на все вихри осенние. Но царица-то с сановниками тоже ведь были не лыком шиты, не мочалом подпоясаны, они, поди, тоже науку козни строить с малолетства проходили. Поднатужились они да и укокошили того дядю, прежде, чем он успел развернуться. Обрадовались, конечно, царица с вельможами, что так удачно дельце обделали. Но тут пришло время добычу делить: землю, власть и золото. Стали они с помощью все тех же взаимных происков силами меряться, кто всех каверзнее. И вышло, что всех каверзнее оказались патриарх и командующий флотом той страны христианской, армянин один. Царевича с царицей они от самых сладких столов отодвинули, но кровь из них решили не выпускать, чтобы не найти для себя новых врагов, из числа тех, кому эти царица с царевичем милы были. Так прошло шесть лет. Когда царевичу стукнуло четырнадцать годков, командующий флотом армянин всучил ему в жены свою дочь и потребовал, чтобы тот уже на правах родственных присвоил тестю все права на царствование, ибо знал армянин пословицу: худ Роман, коли пуст карман. Правда, при этом клялся, что никогда и ни за что не станет посягать на царскую власть… Не то, чтобы царевич не усмотрел здесь некоторого противоречия, просто ему в столь цветущем возрасте вовсе не хотелось, чтобы его изрубили на куски и разбросали по чистому полю или отравили во время сладостной трапезы, поэтому он все настояния своего напористого сродственника безропотно удовлетворил. Не он сам, понятно, а та часть царедворцев, стягом которой он оставался. Ну, тут уж тесть ни в чем себя удерживать не стал: одного сына поставил своим соправителем, потом — другого, а вскоре уже вся его армянская родня незыблемо утвердилась в стране. Царевичу позволялось коптить небо, но ровно никакого влияния на протекание жизни в своем царстве он не имел. Правда, стареющей царице и орудовавшему в ее пользу кружку вельмож удалось все же проводить в другой мир старшего из сынов узурпатора-царя, что вызвало какие-то раздоры в армянской семье, которые неминуемы при всяком переделе, но серьезно повлиять на расстановку сил при дворце это происшествие не смогло. Вот в такой обстановке при таких заботах таяла год за годом жизнь царевича, а звали его Константином, и было ему теперь… без малого тридцать шесть лет.